Ночь прошла в полусне. Кто сумел, занял верхние полки, кто не смог, сидели внизу, прижавшись плечом к плечу. На полках спали по-двое. Вагон был переполнен. Забавно, но наш последний армейский "эшелон" удивительно напоминал первый, на котором мы два года назад уезжали из дома в Екатеринбург. Та же давка, та же ночь за окном, сумерки в вагоне, и - сквозь сон - ожидание чего-то неведомого, но очень важного. Разница была только в том, что тогда это было ожидание беды, а сейчас - чувство близкого, но пока неизвестного счастья.
Вчера вечером, на вокзале Улан-Батора мы смотрели бледную монгольскую монгольскую копию нашей программы "Время", и смеялись, что вот, сейчас по монгольским казармам ходят злые дежурные по ротам и орут по-монгольски "Р-р-рота, рассаживайся на просмотр программы "Цаг ye". Было непривычно чувствовать себя выдернутыми из этого причудливого армейского распорядка, которому научились не удивляться и просто пропускали мимо сознания все его несуразности. Уже позавчера мы не смотрели ни программу "Время", ни даже ее местную модификацию. В это время (хм, каламбурчик!) мы были на вокзале и монгольская кассирша уже выписала нам билет на непонятном языке с указанием маршрута: "Сайншанд- Улаанбаатар". А вскоре мы уже сидели в общем вагоне и со сложным чувством смотрели в окно, как за невидимыми в темноте сопками пропадают последние фонари станции.
Время вышло молиться на старый Устав
В окруженьи верблюдов губатых:
Вон собрался на север полночный состав
Сайшанда- Улан-Батор..
Командирам - привет, ну а Гоби - пока.
Может быть, старикашкой гобатым
Я вернусь и в пустыню уйду навека,
А пока - в Улан-Батор
. . . . .
Завтра Батор вслед поезду будет моргать
Мокрым местом вокзальных огней
А в Монголии что то останется, знать
От широкой натуры моей...
Сегодня Сайшанда уже представлялась вторым родным домом. Мы все стремились домой, на родину, в Союз, но воспоминания о казарме были пока еще куда более яркими. Дом - это волнующая неизвестность, а мы уже привыкли к роте, вафельным полотенцам, темно-синим шерстяным одеялам, запаху бригадной столовой, кирзовым сапогам и обернутым поверх голенищ портянкам. Мы уже и говорили на совсем другом языке, в котором часть слов были матерными, часть - изобретенным задолго до нас казарменным сленгом. Мы привыкли отвечать отрицанием на что-то щелкая языком, как азиаты, звали офицеров части "фрицами", а монголов - "компанами" и "кухенками". Как всякие советские, пожившие в Монголии какое-то время, мы звали местные деньги - тугрики - "туграми", распробовали монгольский чай без сахара и местный вариант манты под названием бууз. Мы уже давно освоились посреди открытого пространства, когда от горизонта до горизонта - степь протяженностью в 200 километров. Мы отмечали все свои праздники и дни рождения не шампанским или водкой, а тайно заваренным чаем со сгущенкой, именуемым здесь шарой, и нещадно преследуемым отцами-командирами...
Кстати, о чае. Мы все кимарили в душном вагоне, когда, часа за два до рассвета поезд остановился на какой-то станции. Сопровождающий нас офицер дал команду: выйти на перрон, оставив вещи в вагоне. Свежий воздух встретил морозом, темным небом и буквами на стилизованном под восточную архитектуру здании вокзала: "Сухбаатар". Оказалось, мы уже добрались до пограничного городка Сухэ-Батор, названного в честь монгольского Ленина. Монгольские погранцы в белых тулупах и стеганых ватных штанах полезли шмонать вагон, а мы отправились в вокзальную столовую. Внутри местные железнодорожники и редкие пассажиры поедали какие-то вкусности из штампованных нержавеечных тарелок и пили монгольский чай.
Местный чай, завариваемый из черных плиток, очень горячий, забеливаемый молоком и без признаков сахара был нам знаком. Правда, на вокзалах в него не добавляли жареную муку, бараний жир, соль и прочие национальные подробности, как это делали хлебосольные пастухи в степи. Наших последних денег хватило на несколько пиал с чаем и пачек очень вкусного монгольского печенья "жигнэмэг". Или нам оно только казалось вкусным? Вполне возможно, при армейском аскетизме в отношении лакомств любой сухарь с сахаром мог показаться пирожным.
Позвали к поезду. У входа в вагон стоял монгол со списком в руках. Мы подходили к нему с развернутым военным билетом в руках, называли фамилию и номер билета. Монгол смотрел в список и пропускал вовнутрь.
Через какое-то время поехали дальше. Поезд едва тащился, и эта тягомотина постепенно успокоила взбудораженные ранним подъемом нервы. Все снова начали клевать носом. За окном синело, мимо тащились какие то чахлые кусты, столбы, провода. Никто и не обратил особого внимания на показавшийся вскоре за окном странный ряд столбов, опутанных проволокой. Вяло подумалось: "Ну, компаны... понастроили какой-то фигни, да еще проволоки на нее напутали"... И сразу же в сонном мозгу проскочила обжигающая и невероятная мысль, хранившаяся где то в подсознании все два последних года! "Граница! Пацаны, граница!" "Урааааа!" - рявкнули в вагоне сто с лишним заждавщихся луженых и молодых глоток,- "Ураа! Граница! Союз!".
Монгольская бабуля-проводница испуганно высунулась из своего служебного купе проводника, удивленно хлопнула глазами, увидев радостное сумасшествие в вагоне, и тут же спряталась обратно.
Будь двадцатилетние парни немного более сентиментальны, слезы на глазах появились бы тогда у многих. Пожалуй, затасканное политиками и пропагандой понятие о чувстве Родины в этот момент было нам близко и понятно как никогда в жизни. Первый всплеск эмоций прошел, но никто уже не мог спать, все прилипли к окнам и смотрели- какой он там, Советский Союз, сильно ли изменился за два года? Хотя за окном не было ничего кроме тех же кустов и хилых деревьев, что и на монгольской стороне "забора", они воспринимались совсем по другом - неужели вы не понимаете, это же Союз. Мы вернулись!
С большим скрипом поезд протащился дальше, постоял минут двадцать, снова двинулся и наконец остановился окончательно. Приехали. Наушки. Союз. Дома.
Пограничники, такие же "срочники", как и мы, образовали коридор между поездом и вокзалом. Впрочем, такие да не такие. Мы пройдем и двинемся восвояси, а их построят и отведут в казарму, а наша свобода - вон она, за пограничным контролем. Очкастый пограничный капитан стоял на выходе из узкого проходе с установленными в нем зачем то зеркалами, и сверял со списком номера наших военных билетов. Таможенники, которыми нас пугали на баторской пересылке, абсолютно не заинтересовались нашими хилыми вещами.
Сразу после контроля все двинулись на вокзал: смотреть, когда поезд на запад. Единственный поезд шел вечером, в 16 часов, до отправления был целый день. Мы пошли получить свои последние "солдатские" 11 рублей, потом пошли на почтамт за переводом из дома. Все вместе - рублей семьдесят. С учетом того, что билет у нас бесплатный, правда, в общем вагоне, жить можно, хотя и без роскоши. Всех удивили советские рубли, от которых все успели отвыкнуть. По сравнению с тугриками они такие маленькие. Второе удивление в столовой: за плотный обед всего какой-то рубль пятьдесят. В Монголии на это ушло бы не меньше двадцатки. Хм, и опять: прощайте, салатно-зеленые монгольские двадцатитугриковые бумажки с изображением убирающих хлеб комбайнов. Здравствуй фиолетовый дедушка Ленин на двадцатипятирублевке.
Запасаемся в путь: покупаем стаканы, нож, чайные ложки. Армия приучила к тому, что самые необходимые вещи лучше иметь при себе. Стеклянные стаканы неудобны, но выбора нет. С собой еще из части везем сгущенку. Перед поездом в одном из киосков на вокзале купили знаменитые бурятские "позы": большие жирные пельмени, вариант мантов. Когда их ешь, на руки течет горячий сок.
Как садились в поезд, как устраивались - не помню. Помню, что в нашей компании все разговоры наши были о двух вещах - о том, кто и что будет делать дома, и о том, откуда все мы ехали... Звучали странные для русского уха, но много говорящие нам названия - Дзунбаян, Налайха, Чойр, Мандал-Гоби, Сайншанда, Чойбалсан... Мы смотрели друг на друга, и в разговоре, во взглядах, и в самом воздухе вагона плавало нечто, которое никто не смог бы выразить словами, но явно чувствовал. Это было ощущение легкой грусти о том, что мы уезжаем из Монголии, которая никогда теперь уже не будет для нас чужой страной, как бы мы ни ругались про нее напоказ. Это было чувство новой интересной жизни, которая была у всех впереди, ощущение нахлынувшей свободы. И еще в этом было что-то из непрочитанного тогда еще Ремарка, что-то похожее на книжный мир Тъядена, Боймера, Катчинского, сибаритствующих на западном фронте и грубовато, по мужски, но искренне ухаживающих друг за другом. Тут все были равны, и никому не нужно было доказывать друг другу свое право сидеть вместе с ними, пить чай, водку, балагурить и смеяться. У всех за плечами было два года Монголии, далеко не самое суровое испытание в мире, но первое, полученное нами сполна и честно выдержанное. Это придавало нам уверенности в себе и усиливало юношеский кураж. И, в конце концов, все были дембеля, а это звание, как известно всем, самое высокое в Вооруженных Силах.
В Наушках мы на радостях забыли купить чай. В поезде вспомнили, и за ним пришлось идти в вагон-буфет, который в поезде "Наушки-Иркутск", очевидно, по причине его заштатности заменял вагон-ресторан. В буфете было три человека: какие-то местные пассажиры, и езнакомый парень в парадке, с галстуком, заколотым "мэнээркой", ехавший видимо, в другом вагоне. Я купил большой пакет "тидцатьшестого" и уже собрался идти назад. Парень стоял у окна по пути, и проходя мимо, я спросил его: "откуда?" Он ответил: "Мандал-Гоби". "Я тоже из Гоби. Из Сайшанды". Парень кивнул понятливо и спросил, куда я еду. Я ответил. Затеялась легкая болтовня о разных мелочах, в основном, конечно, о службе, что и как: какие войска, каково было тянуть лямку, злые ли офицеры, как кормили, и прочие мелочи армейского быта, интересные только посвященным.
Неожиданно парень взглянул на меня и спросил
- Хочешь, прочитаю тебе стихи?
- Какие?
- Я сам написал. Недавно.
Я кивнул, немного озадаченный неожиданным предложением, и парень начал. Он не декламировал, а как будто рассказывал, едва заметно запинаясь на не совсем четком ритме, торопясь, мельком смущенно посматривая на меня, не засмеюсь ли, и переводя взгляд за окно. Стихи были простые, о том, как, мол, все таки здорово, что мы наконец-то отслужили свое, и едем, наконец, домой, а там, где мы были, остались другие парни, и осталась Монголия, и это одновременно и хорошо и грустно. Было удивительно хорошо слышать эти наивные, в общем-то, незамысловатые рифмы и самые обычные образы. Они как то удивительно точно совпали с теми ощущениями, которое было внутри у меня, да, пожалуй, и у всех дембелей, ехавших тем поездом.
Парень замолчал. Мы постояли еще, я как смог, попытался объяснить ему свои ощущения от его стихов. Не знаю, получилось ли у меня, но он слушал и, вроде бы, был доволен. А потом мы разошлись по вагонам, сказав друг другу на прощанье вечное "Увидимся!", пообещали обменяться адресами. Естественно, ничего из этого не получилось. Мы не увиделись. Утром поезд пришел в Новосибирск, вывалившуюся из него солдатню тут же взял в жесткие клещи зверствующий на вокзале воинский патруль, и мы потерялись в этой толпе и суете. Куда он ехал и на каком поезде укатил, для меня осталось тайной. А жаль. Много раз после того мне хотелось снова оказаться в вагоне-буфете и, разглядывая в окно заснеженные деревья, услышать эти его стишата.
Многие подробности того возвращения домой со временем забылись. Но почему-то сразу, только стоит начать вспоминать про армию, перед глазами появляется паренек из Мандал-Гоби в армейской рубашке, и его стихи о нас... И в голову сами собой приходят какие-то строчки, и кажется, что я читаю их в ответ тому парню, в темном буфете поезда. Ведь он сейчас живет где то, и, хотя я не знаю, где, у нас с ним есть такая штука, навсегда связывающая нас - Монголия, армия, Гоби и возвращение...
Уже десяток лет не жмет "гражданка",
И в шесть не просыпаюсь по утрам,
И колею в земле от траков танка
Я припишу колхозным тракторам.
Но эти дни совсем не забываю,
Хоть с каждым годом вспоминать трудней
Мне время то пришьет, то отрывает
Клочки в лоскутной памяти моей...
Тема: Граница (Прочитано 3983 раз)