Крят Виктор Михайлович.
В 1939 году я окончил десятилетку и поступил в Одесский институт инженеров морского флота на судомеханический факультет и был страшно рад: во-первых, конкурс был 15 человек, во-вторых, я мечтал быть моряком, а судомеханический факультет – это плавсостав. В сентябре 1939 года, когда Германия напала на Польшу и началась Вторая мировая война, была 4-я сессия Верховного Совета СССР, которая приняла закон о всеобщей воинской обязанности, по нему лица со среднем образованием призывались с 18-летнего возраста, а те, которые не имели среднего образования, призывались с 20-летнего возраста.
Так вот, после принятия этого закона, из 300 человек, принятых на первый курс, осталось человек 20, все ребята 1920-1921 года рождения были призваны в армию. Меня записали в команду моряков, но не отправляли, а ждали особого распоряжения. Из института меня отчислили, на работу не принимали, я же уже призван, только и жду команды – на эшелон! А распоряжения нет.
И тогда ребята подошли, Вить, поехали с нами, нас команда [пи-и-ип] из пяти человек. Пошли в военкомат. Там говорят, давай. И меня в другую команду переписали. Я побежал на завод к отцу, он тогда на заводе «Коммунар» работал, сказал ему, а вечером я уже был в эшелоне. А куда нас везли, мы, конечно, не знали. И только, когда мы приехали в Москву, тогда мы поняли, куда мы едем, тогда уже началась Финская война, и мы поняли, что едем под Ленинград. Доехали мы до Бологого, а потом повернули налево в Порхов, это такой маленький городок за Старой Русой, в котором стояла 13-я танковая бригада, которой командовал Баранов Виктор Ильич, которому за войну в Испании присвоили звание Героя Советского Союза. Мы его так и называли Испанец. Вскоре после нашего прибытия бригада ушла на фронт, а на ее месте стали формировать 22-й запасной автобронетанковый полк, в котором ребят со средним образованием готовили на командиров танков и механиков-водителей. На Т-28 готовили еще командиров орудий, он же был трехбашенный,
командиров башни готовили еще на Т-35.
Я мечтал быть механиком-водителем, а не командиром танка, так что, попросил, чтобы меня направили во 2-й батальон, он как раз механиков-водителей готовил.
Несколько человек из нашего полка отобрали, и направили на фронт, в бригаду, чтобы вроде как нас обстрелять, чтобы мы почувствовали боевую обстановку.
И вот мы прибыли в бригаду, тут ко мне один подходит и говорит: «Ты можешь перегнать по льду машину?» Я сказал: «Могу». Он говорит: «Давай».
А мой командир Прокопчук, младший сержант, подходит и говорит: «Вить, ты куда?»
Я ему говорю: «Вот попросили перегнать машину». «Я тоже с тобой». «Не надо, достаточно одного человека, мало ли что случится. Он пройдет, тогда вслед за ним будем перегонять танки Т-26 и БТ», – там в полку один батальон на Т-26 был, а другой БТ.
Я сел за рычаги и поехал. А все было снегом присыпано, мороз 40 градусов и тут буль! А я-то ничего не понимаю, давлю на газ. Ехал, конечно, на первой передаче, и танк носом провалил лед, и опустился.
А я еще не соображаю, давлю на газ, до сих пор помню, как кромка льда идет под гору. Хлынула вода и я потерял сознание. А мой командир танка…
Я только тогда понял, нам всегда говорили на политзанятиях суворовский девиз: «Сам погибай, а товарища выручай!» А для танкистов это вообще обязательно, потому что экипаж – это семья.
Так Прокопчук разделся, его обмазали солидолом, чтобы в ледяной воде чего-нибудь не случилось, и он полез за мной, глубина то была небольшая. Нырнул он туда, освободил мое сидение, и за воротник вытащил меня наверх.
Но это я потом узнал.
Я очнулся тогда, когда меня шесть медсестер растирали в санитарном палатке. Я лежу голый – 18-летний парень под руками девушек. Я невольно прикрыл свой срам.
А одна говорит: «Смотри, он ожил, нашел, что закрывать!» Мы с командиром схватили двухстороннее крупозное воспаление легких. А это было 10 марта, дня за три-четыре до перемирия.
Лежали примерно полтора месяца, до самого мая, а потом нам, как пострадавшим на фронте, дали по 30 суток отпуска.
Я приехал домой, а меня никто не ждал, я не сообщил, что в отпуск еду – и тут приезжает солдатик. А у нас еще форма была не защитного цвета, а такая серо-стальная, мы очень ей гордились.
Побывал в отпуске, вернулся обратно в часть и нас всех направили в лагерь, недалеко от Пулковских высот. Пробыли в лагере месяца два-три, а потом нас стали разбрасывать по частям.
Так я попал механиком-водителем Т-37 в 177-й отдельный разведывательный батальон, в котором и служил до начала войны.
Наш батальон стоял под Псковом. Во время войны такие батальоны стали мотоциклетными называть. В нем была танковая рота, 17 танков, БТ и Т-37. Т-37 – маленький такой танк, на двоих.
Трансмиссия и двигатель от ГАЗ-2А, а броня 16 мм максимум, но для разведки он вполне подходил. Еще была бронерота, в которой были бронеавтомобили БА-10, это с 45-мм пушкой и более-менее солидной броней,
и БА-20, это легкий, вроде «эмки», только с пулеметом. Мы его и называли «бронированная эмка».
И мотоциклетная рота – 120-150 мотоциклов АМ-600.
177-й отдельный разведывательный батальон 163-й стрелковой дивизии 1-го механизированного корпуса.
В мае мы выехали в лагеря и 22 июня: «Тревога!».
Сначала нас подняли по тревоге и бросили под Ленинград. Мы все удивлялись, куда идем? Оказывается, наш 1-й мехкорпус перебрасывался на финское направление, на Карельский перешеек.
Мы сосредоточились в Гатчине, а 3-я танковая дивизия была переведена севернее Ленинграда. А потом пришел приказ и нашу 163-ю дивизию повернули обратно.
Мы вернулись к Пскову, прошли его, вышли на Остров, в Острове прошли бывшую государственную границу с Латвией, прошли Резекне, и числа 30 июня, под Шауляем, столкнулись с немцами.
Мы из тылу шли, повсюду орудийные выстрелы слышны. Наш разведбатальон впереди дивизии идет.
Тут нас останавливают, говорят: «Впереди немцы!»
Комбат пригласил командиров взводов на совещание, а мы у танка сидим, разговариваем. И вдруг стрельба, снаряды. Немцы!
Мы по танкам, а нас заперли – местность болотистая, да еще дождь прошел, мы не туда ни сюда.
Мне командир кричит: «Влево, сходи с дороги в лес!»
А перед этим вижу, как снаряд дзинь, ударился об землю и подскочил и всем своим телом ударился о броню, такой удар был. Но ничего не пробил, у меня мандраж. Я разворачиваю и вдруг удар.
Мне кричат: «Прыгай!»
А у меня реакция замедленная, ничего не понимаю. Но, наконец, вылез, ползу по кювету, посмотрел назад – мой танк горит, Снаряд как раз в моторное отделение попал.
А у танкистов только револьверы были, но мы на всякий случай получили винтовки и положили на полку в танке, ну и тут вспомнили, что надо чем-то отбиваться.
Командир: «Давай, за винтовкой».
Я обратно к танку, а винтовка уже обгорела. Пошли без винтовки. Выбрались. Кругом стрельба, по шоссе немецкие мотоциклисты идут.
Нас, танкистов, человек шесть собралось и мы пошли по лесу.
Идем на восток, видим – машина грузовая идет. Мы сначала начали кричать, думали, что наши, а это немецкая была, мы уже позже сообразили – она же в камуфляже, а у нас таких не было.
Вдруг из машины в нашу сторону полетела граната, мы автоматически упали. Я помню, как она летела. Сумерки. И вот детонатор еще не сработал, искорки летят, как маленький фейерверк.
Я даже посмотрел, как она упала. Упала, взорвалась, но никого не задела. Колька Карчев, кричит: «По кузову!», – у него изумительный голос был, тенор, он запевалой был. Открыли стрельбу, а в ответ тишина.
Мы начали кричать – молчание. Подошли, никого нет, мотор работает, машина завязла, а в ней всякие мешки с продуктами, обмундированием, всякое интендантское барахло.
Мы бросили мешки под колеса, вытолкнули машину, сели в нее и поехали. Так и приехали к нам в батальон. Как в него попали? Не знали же обстановки, но приехали точно в батальон.
После этого мы, мотоциклисты и те танкисты, что без танков остались, начали воевать по пешему.
Мы ездили на машинах или на броневике – там на броневике спереди такие крылья, и мы ложились – один на одно крыло, другой на другое с винтовкой и так в разведку ездили.
Был еще один бой, пехотный. Я тогда еще поразился, как была обучена пехота: тому, чему нас, танкистов, не учили. Дивизия ударила по немцам, они вроде как отошли, а, на самом деле, обошли дивизию, да еще сзади десант выбросили, перекрыли дорогу на Остров. Дивизия хотела вернуться на свои зимние квартиры, но ничего не вышло. Так вот я удивился пехотинцам – они плюх и отползают, поднимаются уже в другом месте, а мы плюх, и с этого же места поднимаемся, а немцы по этому месту лупят. Я тогда так и не понял, почему нам не давали такую общую подготовку? Она нужна всем, как воевать по-пехотному.
Вышли на Соловьевской переправе, в районе Опочки мы вышли на старое озеро. Шли по болоту, командир – начальник бронетанковой службы дивизии, он организовал вокруг себя человек 20 танкистов, так мы и шли…
Мы по болотам, а немцы по дорогам.
Вышли на переправу, там Т-26 нашего 25-го танкового полка обороняли подходы на эту переправу, чтобы задержать немцев. Там переправлялись.
Отбивались от самолетов счетверенными «максимами», ну еще из винтовок стреляли, больше никаких зенитных средств не было.
Мы к тому времени повыбрасывали противогазы, понабивали противогазные сумки сухарями, гранатами, патронами, все вперемежку. Но главное – мы остались все равно танкистами.
Мы были в комбинезонах и танкошлемах. Для того, чтобы не так выделяться, ломали ветки и прикрывали танкошлемы, а темно-синие комбинезоны пришлось снять. Так мы вышли. Потом дальше отходили, отходили.
Под Ржевом я видел, как наши КВ дрались, как они долбали. Два КВ против 30 немецких танков. По ним лупят – ничего, а они так долбали, тараном. Выходят на шоссе, и пошли давить машины.
Когда мы поближе подошли, сколько же на них вмятин было… Тогда их никакая противотанковая артиллерия не могла взять, не было у немцев таких снарядов.
Меня до самого конца войны всегда поражало одно – а что у немцев противотанковые снаряды – фактически болванка, если не пробьет, рикошетирует и летит, свистит. А у нас были сорокопятки. Снаряд цельный, металлический, и вот задняя часть была под осколки. В нем взрывчатое вещество и капсюль-детонатор. Капсюль срабатывал в три ступени. Когда он выстреливает, он щелк – становится на боевой взвод, но ничего не взрывает. Потом летит, как только касается брони, они тоже щелк. Для чего он тупорылый, он вот так поворачивается, не рикошетирует. И тогда проламывает броню. И вот он упал внутрь танка. Сразу же какое-то ускорение, у него же инерция была, живая сила. И третий детонатор. Задняя часть разрывается осколками, поражая экипаж. У нас это было, а у других не было.
Это первое.
А второе – на КВ и даже на БТ-7М, ставили двигатель В-2. Это был дизель, быстроходный двигатель. А у немцев даже танки, которые вышли в 1943 году, «тигр», «фердинанд», «пантера», они были бензиновые, многоцилиндровые, горели, как свечки.
Немцы и бронелисты соединяли не сваркой, а на болтах. Наш снаряд бьет, и этот танк «тигр», разрулился и сел, болты срываются с резьбы и броневые листы разваливаются, как карточный домик. Конечно, сорокопятка и 76-мм так не могли, а вот 122-мм и 152-мм – они да. Я сам видел, как 122-мм стукнул по броне «тигра» и танк развалился.
Но это позже, а в 41-м мы отступали. Но все равно верили – научимся воевать. И еще, мы понимали, для того, чтобы остановить отступление нужно сломить ту психологию, которая появилась.
Мы понимали, что не остановим отступление до тех пор, пока не подойдут новые соединения, те, которые не привыкли отступать. Вот пример – мы, разведчики, оборону на флангах занимали, чтобы прикрыть штаб дивизии. И вот мы роем окопы, занимаем оборону, а смотрим не вперед, а назад, куда мы будем бежать, когда подойдут немцы. Так было.
Хотя мы и по-настоящему бились. Штаб гранадерской дивизии разгромили. 25 человек напали ночью, это для меня была наука – ни в коем случае не снимать обмундирование во время сна – немцы выскакивали в белом белье, и мы их щелкали. Но это когда мы неожиданно напали.
Хотя, отступать-то отступали, но дрались, хорошо дрались, но все равно… Да еще немецкая авиация… Они ж ни как американцы летали, на высоте 1000 метров. Они летали максимум 200-600 метров, и то, это не пикирующие.
А пикирующие ходили по головам, Ю-87, Ю-88. Как только начинается утро, если солнце – мы будем под авиацией. В 1941 году они разбомбили нашу истребительную авиацию, нечем было обороняться.
Только в конце июля, августа появились МиГ-3, они тогда только дрались. Наши «ишачки» И-15, И-16 они маневренные, но мессера их били беспощадно. И вот летит орда, самолетов 30-50, и все бросаются бомбы, они сыплются. Страшно! Не дай бог, попасть под бомбежки немецкой авиации…
Но были и панические настроения.
Помню, Колька, когда попали в окружение, говорит: «Ребята, давайте сдадимся в плен, а потом удерем».
Я говорю: «Тебе так и дадут удрать. И вообще, как это сдаться в плен?! Ты что, Коля, очумел!» «Жизнь сохраним. А потом будем их долбать». «Они тебя уничтожат и все».
У многих психологическое безразличие было. Помню, помню, мы вошли в тыл к немцам. Ну и напали на колонну наших пленных, километрах в 20 от линии фронта. Длинная колонна примерно из 1000 человек, а охраняли их человек 10. Мотоцикл впереди, мотоцикл сзади. Мы напали, перебили их. Ребятам показали направление, по которому мы шли, по болотам, немцы же в 1941 году не выходили с дорог, они боялись лесов, болот и прочее, а мы по лесам и болотам, указали дорогу, а пленные уселись и не тронулись с места. Человек 100 только пошло…
Вообще, из нас тогда группу глубинной дивизионной разведки сформировали, человек 30 нас было. Нам командование задачу ставило. Иногда всю группу посылали, иногда человек 5-6, для наблюдения, сколько прошло машин, танков. Переносных раций у нас тогда не было, вообще, рации были только в батальоне, а в танке у командира роты, а так – посыльные, связь между с танками – флажками.
Я тогда говорил: «Ребята, будь у нас радиостанции…» А в 1943-м понял, что – будь у нас радиостанции, мы бы все равно радиомолчание хранили, чтобы нас не запеленговали…